Дверь - Страница 22

Виолой поначалу овладело прямо-таки буйное помешательство, но в конце концов до пса дошло: как ни безумствуй, придется удовольствоваться одним нашим присутствием — и с этого момента он лег и лежал, не вставая, точно полутруп. Как уж догадался, о чем нам в нескольких словах сообщил «сын брата Йожи», неизвестно. Довольно глупое положение, анализируя ситуацию, установил муж. Нельзя же дуться на человека из-за того, что ему хочется выбрать вещь себе по вкусу. Но если старуха поэтому могла настроиться против нас, обойдемся без нее!.. Но на меня вдруг навалилась усталость, тяжелая до неправдоподобия, хотя ни права, ни причин так уставать вроде не было: обед, как всегда, в холодильнике; писание, положим, не продвинулось ни на шаг, но ведь и в более благополучные дни это уж как пойдет. Просто все происшедшее утомило: бодрость прибавляет сил, уныние их отнимает. А у меня настроение было как раз хуже некуда — разумеется, не потому, что надо еще кого-то искать. Все было проще. Пришел наконец час дать себе трезвый отчет: не только Эмеренц привязалась ко мне сильнее обычного, но и я ее полюбила. Я, чья неизменно ровная приветливость — лишь судорожная попытка прикрыть вопиющее неумение идти в своем общении с людьми дальше чисто дружеских отношений. Любой мало-мальски наблюдательный человек мог это заметить. Людей более или менее мне близких, можно было пересчитать по пальцам одной руки. И после смерти матери она, Эмеренц, оказалась единственным существом, которое я подпустила к себе по-настоящему. Но поняла это, лишь потеряв ее — из-за какой-то безухой собачонки.

Тягостный был вечер, пусть муж и старался всячески мне его облегчить. И с Виолой вышел, хотя для него это была мука мученическая, я знала. С ним собака всегда вела себя преотвратительно, не слушалась, тянула в разные стороны. И телевизор сел смотреть со мной, хотя признавал только радио. Словом, все, кажется, перепробовал, чтобы меня поддержать. Об Эмеренц мы не проронили ни слова, но оба только о ней и думали. Муж — с чувством превосходства: его всякая победа ободряла и укрепляла, точно молодила. А этот вечер после объявления нам войны был для него, конечно, победным, и он сидел с видом триумфатора — мне так и чудились лавры на его челе. Мы вышли на балкон. А пес, не глядя, не откликаясь, со скорбно опущенным хвостом удалился в мамину спальню, картинно рухнув там на пол, словно тяжело раненный.

В тот вечер, вслед за выносом старья, начали как раз его убирать. В такое время улица сразу оживала, и мы с балкона стали по привычке наблюдать за работой внизу. Обыкновенно протекала она под предводительством Эмеренц; но на сей раз ее бригада гнула спины без нее: тоже знак, что с бригадиршей не все ладно. У Эмеренц всегда были свои посетительницы, почитательницы и подопечные. Но особым ее благоволением пользовались три: снабжавшая улицу фруктами и овощами Шуту из ларька на углу, вдова лаборанта Аделька и ходившая гладить белье по домам старая дева, горбунья Полетт.

Когда-то, по утверждению Эмеренц, Полетт знавала лучшие дни, была бонной, учила детей французскому языку — и вот оказалась на жизненной обочине. Все ее имущество было разграблено в войну; семья, в которой она жила, бежала на Запад, даже не заплатив за последний месяц; а после войны бонны со знанием иностранных языков вообще уже никому стали не нужны. Незавидное, судя по всему, существование влачила эта старая барышня, которая всегда выглядела полуголодной, хотя и подрабатывала глажкой. Французский она и в самом деле знала, об этом свидетельствовал постоянно пополнявшийся словарь Эмеренц. Способность запоминать иностранные слова и выражения была одним из многочисленных талантов старухи, с которой неизменно кофейничала Полетт. Раз услышав новое слово, Эмеренц никогда уже его не забывала, воспроизводя точно, без искажений. И вот в тот вечер именно они, Шуту, Аделька и Полетт, с огромными сумками суетились среди подбирающих рухлядь. Эмеренц же нигде не было видно, хотя это было ее излюбленное время, и я даже в темноте всегда ее узнавала по характерным телодвижениям. Будто Доротея Канижская, обходящая поле боя в поисках раненых, склонялась она над вещами.

В тот раз — в отличие от нашей прошлой размолвки — дело обошлось без пассивного и все же действенного участия Виолы. Исходившие от Эмеренц незримые сигналы даже на расстоянии буквально парализовали бедное животное. Можно разными способами навязать свою волю, но этот, наверно, самый изощренный. Обожавшая пса старуха хотела его вернуть, отталкивая от себя. Пожалуй, я впервые ощутила тогда ее могущественную магическую силу. Жизнь между тем никак не хотела входить в наезженную колею, и я судорожно искала себе новую помощницу. На несколько дней появилась Аннуш — совсем, однако, не работница. Повозясь с полчаса по хозяйству, напустит себе ванну и плещется, взвизгивая от горячей воды и роняя мыло, а потом расхаживает по квартире нагишом, чтобы «охладиться». Тем деятельность ее и ограничивалась. Появлением Аннуш мы тоже были обязаны Эмеренц. Это она наколдовала, прознав, что я до сих пор одна — каким уж образом, не знаю, я об этом специально никому не говорила — и наслала Аннуш. Та просто пришла — и я, занятая по горло, взяла ее наудачу без всяких особых рекомендаций. Но она и недели у нас не продержалась, не столько даже из-за своих купальных представлений, сколько опять-таки из-за Виолы. Едва завидев ее, пес рычал, не подпуская ни к тряпке, ни к пылесосу — как, впрочем, и каждого, кто к ним осмеливался подступиться. Эмеренц даже в свое отсутствие ухитрялась завораживать все и вся, словно витая в воздухе, как в древнем эпосе: мы даже случайно с ней больше не сталкивались. Зная наш распорядок: когда выходим, когда возвращаемся — она старалась по возможности не бывать в это время на улице, не попадаться на глаза.